Журналист «Хроник и комментариев» Николай Зубашенко в свое время, будучи студентом Балашовского педагогического института, подрабатывал в колонии строгого режима, где отбывали срок убийцы. Николай Иванович преподавал в лагерной школе язык и литературу. Публикуем третью часть его материала о работе в лагере строгого режима.
Часть 3. «Авторитетный» заключенный Георгий Боровой.
В лагерной школе, кроме учительской и двух классных комнат, была еще одна небольшая комнатенка, служившая когда-то кладовой для хранения подручного инвентаря, а теперь приспособленная под кабинет надзирателя школы, заключенного Георгия Борового. Окон в этом помещении не было. Из мебели – только стол и два стула. И днем, и вечером там горел электрический свет.
Внешне директор школы, как мы, учителя, называли между собой Георгия Васильевича, ничем не выделялся из общей массы заключенных. Правда, тюремная экипировка – кирзовые сапоги, фуфайка, шапка-ушанка и т.д. – была ему более к лицу, чем другим заключенным. Наверное, за многие годы, проведенные за колючей проволокой, эта форма одежды стала для него привычной и единственной. А может, тут роль играла и его внутренняя интеллигентность, которая не позволяла ему относиться к своей внешности небрежно. В то время ему было уже за 50.
Роста он был среднего, с достаточно крепкой жилистой фигурой. Как и все – острижен наголо. Лицо – землисто-серое, ничем не примечательное, кроме крупного мужского носа и больших темно-пронзительных глаз, которые, казалось, сверлят тебя насквозь. В его взгляде одновременно можно было прочитать целую гамму скрывающихся в нем чувств – настороженность, недоверие к людям, глубокую внутреннюю тоску о чем-то своем, потаенном, усталость от жизни и т.д.
Мне хотелось ближе сойтись с этим человеком, узнать как можно больше о нем. Но не попадался подходящий случай. Однажды после уроков, когда в школе уже никого не было, я зашел к нему в комнату и прямым текстом начал:
— Георгий Васильевич, — говорю, — другие заключенные подходят ко мне с разными просьбами. Я, конечно, теперь, после известного вам инцидента, отказываю им в их просьбах. Но для вас, говорю, я готов оказать какую-нибудь услугу, потому что верю в вашу порядочность и уважаю вас как человека.
Боровой пристальнее обычного посмотрел на меня, предложил сесть, и неожиданно доверительно заговорил:
— Спасибо за добрые слова обо мне, я верю, что они сказаны вами искренне. Но я не хочу, чтобы из-за меня вы оказались в неприятной ситуации.
Я стал настойчиво доказывать ему, что ничем абсолютно не рискую, потому что пользуюсь полным доверием начальника лагеря, на проходной меня не проверяют, пропускают без проблем.
— Ну, если так, — нерешительно начал Боровой, — то я просил бы вас дать моей маме, которая живет в Ростове, свой адрес, чтобы она могла выслать небольшую посылочку. Она давно об этом мечтает. Я же у нее единственный сын.
Конечно, я сделал так, как просил Георгий Васильевич. Отправил письмо его матери. И через месяц примерно получил действительно небольшую, килограмма на четыре посылку. Ничего особенного в ней не было, я даже и сейчас помню ее содержимое: пряники, конфеты, печенье, два-три кольца копченой колбасы и две «чекушки» (четверки) водки. Обычной. «Московской», под сургучом. А еще я в посылке обнаружил письмо матери к сыну. Поскольку оно было без конверта, на обычном тетрадном листке, я, конечно же, прочитал его. Секрета там никакого не было. Мать-старушка писала сыну, насколько я помню, следующее: «Дорогой мой сыночек Жора! Наконец-то я получила от тебя весточку. Сыночек мой единственный, сколько же мне еще ждать тебя, напиши об этом. Соседка мне сказала, что сейчас идет амнистия заключенных. И я теперь жду тебя день и ночь. Очень хочу обнять тебя, мой родной и единственный сыночек.
Жорушка, высылаю тебе вязаные носки, ты их носи обязательно, у тебя же ноги были обморожены, не забывай об этом. Жора, ты помнишь Веру Кобцеву? Она когда-то жила с нами по соседству. У нее есть уже внуки. А муж у нее недавно умер. Жорушка, может у вас с ней что-то получится. Она хороший человек и тебя часто вспоминает. Скорее возвращайся домой, мой родной. Я уже все глаза выплакала по тебе». Ну, и т.д.
Передать содержимое посылки Боровому для меня не составляло большого труда. И сделал я это за две поездки в лагерь. В папку, с которой я обычно отправлялся на занятия, аккуратно заворачивал продукты, в том числе и водку, и спокойно проходил через проходную. Первым делом, конечно, я передал ему письмо от матери. При мне Боровой не стал его читать. Он бережно взял в руки материнское послание, с нежностью и грустью посмотрел на него и тут же спрятал под рубашку, не то для себя, не то для меня, прокомментировав свои действия такими словами:
— Такие письма на ходу не читаются. Мама – это святое.
На его глазах впервые за время нашего знакомства я увидел скупую мужскую слезу. Когда я полностью передал ему содержимое посылки, Боровой попросил меня пораньше закончить уроки и зайти к нему в кабинет. Я понял, что наступил момент откровенного разговора с этим загадочным для меня человеком. Встретил меня Георгий Васильевич необычно приветливо. Поднялся навстречу, подошел к дверям, закрыл их на ключ и предложил садиться к столу.
— Будем гулять, — сказал он, доставая из газетного кулька и выставляя на стол то, что было в материнской посылке, в том числе и водку с колбасой.
Я начал было отказываться, говоря о том, что я не хочу лишать его материнских гостинцев, что я человек, мол, свободный и т.д. Но Боровой и слушать не хотел моих возражений, у него был свой контраргумент:
-Я тоже был студентом и знаю, что питаетесь вы не лучше заключенных. Так что садитесь без церемоний, не в казарму же мне идти со своими гостинцами.
В общем, посидели мы с Георгием Васильевичем в тот раз неплохо. Выпили, закусили и постепенно завязался разговор, которого я давно ждал. От выпитого темно-землистое лицо Борового расслабилось, даже слегка порозовело. Из его глаз исчезла обычная для него суровость. Передо мной сидел теперь совсем другой человек – открытый, добрый, мудрый. Видно было, что он рад возможности исповедаться передо мной, излить свою душу человеку, которому он доверяет, как себе. По крайней мере, мне так тогда показалось.
— Вы молодец, — похвалил он меня, — умеете разглядеть в людях главное. Педагог из вас получится, поверьте мне. У меня глаз наметанный на людей. Практика была большая, правда, слишком своеобразная, в условиях тюрьмы, где, как говорят, человек человеку волк. Вот вы сейчас мечтаете о том, как сложится ваша жизнь после окончания института, куда приведет вас дорога, которую вы выбрали для себя. Мечтал когда-то об этом и я. И, поверьте, никогда не думал, что лучшие мои годы пройдут за колючей проволокой, в тюрьме. Но, как говорят, человек предполагает, а Бог располагает.
Я не перебивал Георгия Васильевича, когда он на какое-то время замолкал, думая о чем-то своем. Я понимал, что паузы в беседе для него просто необходимы, чтобы приглушить в себе чувства когда-то пережитого им.
Еще в довоенные годы, рассказал Боровой, он окончил инженерный факультет Ростовского политехнического института, получил диплом инженера-строителя. Перед ним открывались широкие возможности. Но недолго он наслаждался своей молодостью и жизнью. Однажды с друзьями оказался в ресторане, отмечали чей-то день рождения. За соседним столиком сидела группа иностранцев. Как оказалось, французских специалистов, прибывших для консультаций по техническим вопросам на ростовские предприятия. В их числе была красивая девушка. Друзья обратили на нее внимание. Появилась идея пригласить ее на танец. Решили, что это должен сделать Георгий как самый представительный из них.
— Подхожу к иностранцам, приглашаю девушку на танец, — вспоминал Боровой. – Она приняла мое приглашение. Станцевали мы с ней один танец, второй, третий… В общем, она мне понравилась и я ей, кажется, был не безразличен. Короче, я оставил своих друзей, и весь вечер общался с француженкой. Язык французский в объеме школьной программы я знал. А она более-менее могла изъясняться по-русски. Одним словом, мы понимали друг друга.
После ресторана я проводил ее до гостиницы, договорились о новой встрече. Но больше француженку я не видел. Через пару дней меня арестовали как шпиона французской разведки. Дали 10 лет. Это же был 37-й год. Отбывал я срок в Сибири, на лесоразработках. Отсидел лет восемь. До освобождения оставалось немного. Но очень уж надоела мне тюрьма. Тем более, что попал я туда без вины виноватый, время было такое. В общем, с двумя товарищами решились мы на побег.
Боровой взял новую сигарету, прикурил ее от первой, несколько раз жадно затянулся. Я тоже закурил и, стараясь заполнить паузу молчания, тихо спросил;
— Удалось бежать?
— Удалось, — каким-то равнодушно-спокойным тоном продолжал он. — Мы на грузовой машине «Студебекер» (вездеход американский) с разгона порвали трехрядную проволочную ограду и на всех скоростях рванули в сторону аэропорта. В общем, нам удалось скрыться от преследования. Так я оказался на свободе.
А дальше из рассказа Георгия Васильевича его биография складывалась следующим образом:
— Три года был я на свободе и все эти три года во мне жил страх: вот-вот меня арестуют. За эти три года не было ни одной ночи, чтобы я спокойно спал. А в тюрьму мне не хотелось попадать. Я даже пистолет себе достал, думал, если придут арестовывать, не дамся. А если не удастся уйти от преследователей — застрелюсь. Были и такие мысли. Постоянной работы у меня не было, боялся «засветиться». Но все время подрабатывал. И однажды эта моя свобода неожиданно закончилась, меня снова арестовали. И поверите, впервые за три года я по-настоящему выспался. Уже под арестом, конечно.
И знаете, попался я совсем по-глупому, расслабился просто. Сидел в ресторане с товарищами, хорошо выпили. Я увлекся и не почувствовал, как у меня из кармана выпал пистолет. Услышал уже тогда, когда он стукнулся об пол. Я, конечно, тут же его спрятал, но работники ресторана заметили, сообщили в милицию. И меня там же, в ресторане, арестовали. Был суд. Судили по двум статьям: за незаконное ношение оружия и за побег из лагеря. И снова на десять лет.
-А давайте-ка выпьем, — пододвинул ко мне недопитый стакан Боровой. Сам тоже поднял оставшуюся свою долю «Московской». — Что мы все о тюрьме да о тюрьме. Ну, ее к черту.
Мы выпили, закусили пряниками. И Боровой продолжал:
— Тюрьма не всегда идет на пользу человеку. Чаще всего наоборот, она пробуждает в нем чувство протеста против насилия над его волей, против тех условий, в которых он там находится. Особенно, если его осудили несправедливо. Я вот оглядываюсь на прожитые годы и никак не могу понять: как оказалось, что половину своей жизни я провел в заключении. И каждый раз прихожу к выводу – виноваты обстоятельства и ничего тут не поделаешь. От судьбы, как говорится, не уйдешь.
— А как вы думаете? — затянувшись с наслаждением сигаретным дымом, обратился Боровой ко мне. – Наверное, считаете, что я не прав, а философствую потому, что хочу себя как-то оправдать?
В ответ я пожал плечами: мол, не знаю, что сказать.
— Я и сам не знаю, как ответить на такой вопрос. Вот выйду скоро на волю, а что дальше будет – один Бог знает. Все будет зависеть от обстоятельств, в которых я окажусь. Тюрьма перевернула всю мою душу, в ней не осталось места светлому и чистому, в ней – холодная пустота.
— Вы не сказали, за что в третий раз попали вы в лагерь, — тихо напомнил я Боровому.
— Так вот встрепенулся он, — после второго ареста я смирился с судьбой, работал, как и все. О побеге уже не помышлял. Освободился досрочно. Теперь уже на свободе я был на законных основаниях. Нашел неплохую работу, прорабом на большой стройке. Жил с мамой, зарабатывал неплохо. А тут узнал, что кое-кто из работников стройки сбывает «налево» стройматериалы и получает за это неплохие деньги. Предложили и мне принять в этом участие. Не знаю почему, но я не отказался, согласился. И пошло, и поехало. Эта лавочка тянулась с полгода. Появились лишние деньги, пошли опять рестораны, гулянки. Я как прораб подписывал какие-то «липовые» бумаги, получал деньги и т.д. В общем, скоро нашей стройкой занялась прокуратура. И вот я здесь.
Николай ЗУБАШЕНКО, член Союза журналистов Украины, г. Запорожье.
Продолжение следует
ХРОНИКИ и КОММЕНТАРИИ 