В одном из своих стихотворений он пишет, что его отец из Украины, из села Соболевки. Это видно и по его фамилии. В «Словаре украинского языка», составленного Б.Д.Гринченко, слово «Билаш» значит «белый хлеб у нищих» (Том1, стр.64). Ну, а там уже недалеко Белаш от Билаша. И опускаться, пожалуй, на передовой ниже солдата в окопе и некуда. Об этом и пишет свои стихи Юрий Семенович Белаш (1920 – 1988).
Он закончил после войны литературный институт им. Горького, а потом аспирантуру и должен был сделать себе неплохую карьеру, но поскольку писал такие невероятные, обжигающие стихи о войне, то никакая редакция в советское время не могла подписать себе добровольно смертный приговор.
Уже в конце своей жизни ему удалось издать свои два сборника стихов – «Оглохшая пехота» (1981) и «Окопная земля» (1985). Они были замечены читателями и критикой.
Но вскорости поэт умер и многие загадки своей биографии унес с собой. Жил одиноко в однокомнатной квартире, быт был неустроен. Можно только догадываться, почему так сложилось. В его стихотворениях есть смутная догадка, что он встретил на фронте, в окопах, свою любовь, но по-видимому она погибла. И это было его травмой, от которой он так и не смог вылечиться.
А теперь прочтите его стихи, надеюсь, они вам понравятся!
Виталий Шевченко
* * *
Я был на той войне, которая была.
Но не на той, что сочинили позже.
На такой войне я не был.
Город Ветка
Здесь шли ожесточенные бои…
И до сих пор, спустя уже треть века,
Душа, как обожжённая, болит,
Когда кондуктор скажет: — Город Ветка!
С годами время память притупило.
Но лишь блеснет на Сож-реке вода,
И снова наплывает то, что было,
Как будто не кончалось никогда.
Я помню: мы не плакали в ту пору,
Хотя бывало впору ворот рвать.
А нынче – подступают слезы к горлу,
И с ними невозможно совладать.
Пылит на марше сапогами время.
И скоро наш придет последний час.
и мы сравняемся судьбою с теми
Что здесь легли гораздо раньше нас.
Но вечно будет солнечным пожаром
над Веткой каждый день вставать заря.
И значит, воевали мы недаром,
И значит, жизнь мы прожили не зря.
Санинструктор
Она была толста и некрасива.
И дула шнапс не хуже мужиков.
Не хуже мужиков басила
И лаялась – не хуже мужиков.
Грудастая, но низенького роста,
В растоптанных кирзовых сапогах –
Она была до анекдота просто
Похожа на матрешку в сапогах.
Она жила сначала с помпотехом.
Потом с начхимом Блюмкиным жила.
А когда тот на курсы в тыл уехал,
Она с майором Савченко жила.
И, выпив, она пела под гитару
В землянке полутемной и сырой,
Как Жорка-вор свою зарезал шмару
И схоронил ее в земле сырой…
Она погибла в Польше, в 45-м,
Когда прикрывши телом от огня,
На плащ-палатке волокла солдата,
Из-под артиллерийского огня.
И если, недоверчивый к анкетам,
Ты хочешь знать, какой она была.
Не Савченко ты спрашивай об этом –
Ты тех спроси, кого она спасла!
ТРУСОСТЬ
Немцы встали в атаку…
Он не выдержал – и побежал.
— Стой, зараза! – сержант закричал,
Угрожающе клацнув затвором,
И винтовку к плечу приподнял.
-Стой! Кому говорю?! –
Без разбора трус, охваченный страхом скакал
И оборванный хлястик шинели
Словно заячий хвост трепетал.
— Ах дурак! Ах, дурак, в самом деле…-
Помкомвзвода чуть слышно сказал
И привычно поставив прицел,
Взял на мушку мелькавшую цель.
Хлопнул выстрел – бежавший упал.
Немцы были уже в ста шагах…
Неудачный бой
Мы идем — и молчим. Ни о чем говорить нам не хочется.
И о чем говорить, если мы четверть часа назад
положили у той артогнем перепаханной рощицы
половину ребят — и каких, доложу вам, ребят!..
Кто уж там виноват —
разберутся начальники сами,
Наше дело мы сделали: сказано
было “вперед” — мы вперед.
А как шли!.. Это надобно видеть своими глазами,
как пехота, царица полей, в наступленье в охотку идет…
Трижды мы выходили на ближний рубеж для атаки.
Трижды мы поднимались с раскатистым криком “ура”.
Но бросала на землю разорванной цепи остатки
возле самых траншей пулеметным огнем немчура.
И на мокром лугу, там и сям, бугорочками серыми
оставались лежать в посеченных шинелях тела…
Кто-то где-то ошибся.
Что-то где-то не сделали.
А пехота все эти ошибки
оплачивай кровью сполна.
Мы идем — и молчим….
Сухая тишина
Шли танки…
И земля — дрожала.
Тонула в грохоте стальном.
И танковых орудий жала
белёсым брызгали огнём.
На батарее — ад кромешный!
Земля взметнулась к небесам.
И перебито, перемешано
железо с кровью пополам.
И дым клубится по опушке
слепой и едкой пеленой, —
одна, истерзанная пушка,
ещё ведёт неравный бой.
Но скоро и она, слабея,
заглохнет, взрывом изувечена,
и тишина — сухая, вечная —
опустится на батарею.
И только колесо ребристое
вертеться будет и скрипеть, —
здесь невозможно было выстоять,
а выстояв — не умереть.
Глаза
Если мертвому сразу глаза не закроешь,
То потом уже их не закрыть никогда.
И с глазами открытыми так и зароешь,
В плащ-палатку пробитую труп закатав.
И хотя никакой нет вины за тобою,
Ты почувствуешь вдруг, от него уходя,
Будто он с укоризной и тихою болью
Сквозь могильную землю глядит на тебя.
Пулеметчик
Памяти пулеметчика Юрия Свистунова, погибшего под Ленинградом.
По-волчьи поджарый, по-волчьи выносливый,
с обветренным, словно из жести, лицом, —
он меряет версты по пыльным проселкам,
повесив на шею трофейный «эмгач»,
и руки свисают – как с коромысла.
И дни его мудрым наполнены смыслом.
У края дымящейся толом воронки
он шкурой познал философию жизни:
да жизнь коротка – как винтовочный выстрел
но пуля должна не пройти мимо цели.
И он — в порыжелой солдатской шинели –
шагает привычно по пыльным проселкам, —
бренчат в вещмешке пулеметные ленты,
торчит черенок саперной лопатки
и ствол запасной, завернутый в тряпки.
Он щурит глаза, подведенные пылью, —
как будто глядит из прошедшего времени
и больше уже никуда не спешит…
И только дорога – судьбою отмеренной —
Еще под ногами пылит и пылит.
***
Прошлогодний окоп… Я их видел не раз.
Но у этого – с черной бойницею бруствер.
И во мне возникает то нервное чувство,
будто я под прицелом невидимых глаз.
Я не верю в предчувствия. Но себе – доверяю.
И винтовку с плеча не помешкав срываю
и ныряю в пропахшую толом воронку.
И когда я к нему подползаю сторонкой,
От прицельного выстрела камнями скрыт, —
по вспотевшей спине шевелятся мурашки:
из окопа – покрытый истлевшей фуражкой –
серый череп, ощеривши зубы, глядит…
Перекур
Рукопашная схватка внезапно утихла:
запалились и мы, запалились и немцы, —
и стоим, очумелые, друг против друга,
еле-еле держась на ногах…
И тогда кто-то хрипло сказал: «Перекур!»
Немцы поняли и закивали : «Я-а, паузе…»
и уселись – и мы, и они – на траве,
метрах, что ли, в пяти друг от друга,
положили винтовки у ног
и полезли в карманы за куревом…
Да, чего не придумает только война!
Расскажи – не поверят. А было ж!..
И когда докурили – молчком, не спеша,
не спуская друг с друга настороженных глаз,
для кого-то последние в жизни –
мы цигарки, они сигареты свои, —
тот же голос, прокашлявшись, выдавил:
«Перекур окончен!»
Натурализм
Памяти младшего лейтенанта Афанасия Козлова, комсорга батальона
Ему живот осколком распороло…
И бледный, с крупным потом на лице,
он грязными дрожащими руками
сгребал с землёю рваные кишки.
Я помогал ему, хотя из состраданья
его мне нужно было застрелить,
и лишь просил: «С землёю-то, с землёю,
зачем же ты с землёю их гребёшь?..»
И не было ни жутко, ни противно.
И не кривил я оскорблённо губ:
товарищ мой был безнадёжно ранен,
и я обязан был ему помочь…
Не ведал только я, что через годы,
когда об этом честно напишу, —
мне скажут те, кто пороху не нюхал:
«Но это же прямой натурализм!..»
И станут — утомительно и нудно —
учить меня, как должен я писать, —
а у меня всё будет пред глазами
товарищ мой кишки сгребать.
Обида
Его прислали в роту с пополненьем.
И он, безусый, щуплый паренёк,
разглядывал с наивным удивленьем
такой простой и страшный «передок».
Ему всё было очень интересно.
Он никогда ещё не воевал.
И он войну коварную, конечно,
по фильмам популярным представлял.
Он неплохим потом бы стал солдатом:
повоевал, обвык, заматерел …
Судьба ему – огнём из автомата –
совсем другой сготовила удел.
Он даже и не выстрелил ни разу,
не увидал противника вблизи
и после боя, потный и чумазый,
трофейными часами не форсил.
И помкомвзвода, водку разливая,
не произнёс весёлые слова:
– А новенький-то, бестия такая,
ну прямо как Суворов воевал!..
И кажется, никто и не запомнил
ни имя, ни фамилию его, –
лишь писарь ротный к вечеру заполнил
графу «убит» в записке строевой.
Лежал он – всем семи ветрам открытый,
блестела каска матово в кустах,
и на судьбу нелепую – обида
навек застыла в выцветших глазах.
Лейтенант
Мы – драпали. А сзади лейтенант
бежал и плакал от бессилия и гнева.
И оловянным пугачом наган
семь раз отхлопал в сумрачное небо.
А после, как сгустилась темнота
и взвод оплошность смелостью исправил,
спросили мы: – Товарищ лейтенант,
а почему по нам вы не стреляли?..
Он помолчал, ссутулившись устало.
И, словно память трудную листая,
ответил нам не по уставу:
– Простите, но в своих я не стреляю.
Его убило пару дней спустя.
* * *
Возвращаюсь как-то вечером в землянку и вижу – спит на моей койке какая-то девушка.
– Вы кто такая? Как сюда попали? –
Просыпается: ба! да это военфельдшер Маргарита Манкова – новая хирургическая сестра из полковой медсанроты, миловидная, доложу вам, шатенка с фигурой Афродиты.
Спустила ноги на пол, одёрнула юбку на коленях и говорит таким тоном, словно пришла узнать, который час:
– Товарищ военврач, я решила выйти за вас замуж. – Я как стоял, так и сел на ящик с медикаментами.
A она продолжает, как ни в чём не бывало:
– Если вы на мне не женитесь, я не знаю, что я с собой сделаю!
Мужчины проходу не дают, пристают, а если я выйду замуж, приставать не будут.
Наконец я обрёл дар речи:
– Но почему именно за меня? –
И слышу потрясающий по своей логике ответ:
– Потому что вы мне нравитесь.
– Но, простите, я вовсе не собираюсь жениться. – И опять – ответ:
– Придётся, товарищ капитан, если хотите спасти меня.
– Но почему бы вам не выйти замуж за одного из тех, кто вам проходу не даёт?
И опять – ответ, потрясающий по своей логике:
– Да потому что они все нахалы! –
Тогда я говорю:
– Этого быть не может, чтоб все!
Но она отбивает и эту мою контратаку:
– Я лучше вас разбираюсь в таких вопросах, товарищ капитан.
Я наконец поднимаюсь с ящика с медикаментами:
– Хорошо, хорошо, я подумаю, а пока идите к себе в санроту…
– Но я пришла жить у вас, видите – даже вещи принесла.
Эту ночь я провёл у своего друга – начфина, а когда утром пришёл в штаб, встретил замполита:
– Слушай, капитан, ты что разводишь в нашем полку аморалку?
– Не понимаю вас, товарищ майор!
– Ах, не понимаешь?.. А я только что видел, как около твоей землянки умывалась военфельдшер Манкова. –
Я хотел рассказать ему, как всё это случилось, но он и слушать не стал.
– Не оформишь связь законным образом – будут неприятности.
ХРОНИКИ и КОММЕНТАРИИ 