«Здесь все осталось, как было, и все останется, как есть», — Людмила Куприйчук показывает нам комнату, когда-то принадлежавшую ее сыну Максиму. Теперь здесь — небольшой домашний музей памяти ее сына. Ему было всего 20. Он погиб на второй день войны.
На диване и подоконнике аккуратно разложено все, что напоминает Людмиле о Максиме: его спортивная форма, медали и награды за спортивные соревнования, дипломы, школьные альбомы, бутылочка его духов, смастеренные на уроках труда сувениры, которые он когда-то дарил маме.
Здесь много и его снимков. Вот он — еще совсем юный в школьной форме с галстуком, а тут — уже взрослый в военной форме, немного смущенно улыбается в камеру. Рядом — мама и сестра, они за него очень рады и им гордятся. Людмила бережно касается этих вещей, словно поглаживает волосы сына. Это — все, что осталось в память о нем.
«Война забрала у меня ребенка, и не только у меня — она забирает детей, мужчин, родителей, всех забирает», — говорит Людмила.
Ее голос, чистый и звенящий, вдруг срывается, когда она берет в руки форму сына. Шеврон с эмблемой десантно-штурмовых войск едва можно узнать — настолько сильно он обгорел. Максим погиб под Херсоном, когда россияне накрыли его подразделение «Градами».
Он был профессиональным военным, служил во Львове и не говорил маме, что его перебросили на юг. Не хотел, чтобы она беспокоилась. Когда началась война, Людмила первым делом позвонила сыну.
«Я даже близко не могла представить, что он там [под Херсоном]. Потому что я когда-то с ним общалась, он говорил, что все хорошо, он у себя во Львове», — вспоминает она.
О его смерти Людмиле сообщила девушка сына.
«Она говорит — Максима убили. И все, дальше я ничего не помню. Я только знаю, что я очень кричала. Она сбросила мне эту фотографию сожженного БТРа, сожженных тел…», — голос Людмилы срывается, она умолкает, чтобы вытереть слезы.
«Это трасса Геническ — Новая Каховка, на ней они и погибли. Я так понимаю, что их направляли на охрану Каховской ГЭС. Их накрывали «Градами», а они с автоматами. Чем они могли отстреливаться, я не знаю», — продолжает женщина.
Фотографию с места гибели Максима — слишком ужасную, чтобы ее можно было показать без цензуры, — прислал его сослуживец. Он и подтвердил гибель парня.
Тогда Людмила впервые услышала о селе Томарино на правом берегу Днепра, недалеко от Берислава.
Именно там погиб ее сын. Именно там — на окраинах села, где-то в полях, посреди заповедника под названием Шилова Балка, лежало его тело. И это разбивало материнское сердце.
«Вы представьте, что ты дома лежишь, когда приходит вечер, ты сходишь с ума. Ты понимаешь, что твой ребенок лежит в чистом поле, а ночью берет мороз. Ты лежишь и думаешь, что он сейчас там замерзает, а его никто не укроет», — Людмиле настолько трудно говорить, что время от времени мы останавливаем запись, чтобы она перевела дух.
Женщина позвонила в военную часть Максима, но там ей сказали ждать.
«Ждите… это наверное худшее слово, которое можно придумать. И мы ждали. Каждое утро у меня начиналось с того, что я звонила в часть и слышала один и тот же ответ — нет никакой информации, ждите», — вспоминает Людмила. Через несколько дней она поняла, что ждать больше не может.
«Мне позвонил бывший муж — отец Максима — и говорит: «Тебе звонили по телефону?» Я говорю: «Нет». «И что будем делать? Будем ехать?» — «Ну, да».
И они поехали. На рассвете 4 марта, через неделю после гибели сына, они отправились его искать. На старом «Мерседесе», купленном специально для этой поездки: на тот момент Томарино уже было оккупировано, и местные предупреждали, что россияне начали забирать машины у гражданских.
«Плана не было никакого. План был — по месту. Просто найти его и забрать», — рассказывает женщина.
Так они и ехали: без плана, имея только карту, фото с места гибели сына и телефон местного жителя, согласившегося им помочь в поисках.
До Томарина они добрались через несколько часов. Там царил хаос. В центре собралась толпа, пытаясь понять, что будет дальше, ведь село теперь в оккупации. Россияне только начинали обустраиваться на захваченной территории, поэтому на Людмилу с мужем никто не обращал особого внимания.
В сопровождении местного жителя они отправились за село, где стоял первый вражеский блокпост. По словам Людмилы, россиян там не было. Вооруженные мужчины сказали ей, что они из «ДНР».
«Я выхожу из машины и иду в направлении человека, который наставил на меня автомат», — вспоминает Людмила свою встречу с ними.
Женщина признается, что готова была сделать и сказать, что угодно, чтобы они пропустили ее на поле забрать тело сына. Она также понимала, что сейчас они полностью во власти этих людей с оружием. По совету проводника, еще в селе они выключили свои телефоны.
«Все, что я с собой взяла, — свидетельство о рождении Максима и свой паспорт. Если бы что-то произошло, не думаю, что нас бы кто-то нашел», — говорит Людмила.
Она до сих пор не может понять, как, но ей удалось договориться с боевиками. Те согласились отвезти ее к месту смерти сына. Людмила села к ним в машину, муж поехал следом. Мы спрашиваем ее, не было ли ей страшно. Она качает головой и отвечает одним словом — «гадко».
Машина тронулась. За окном проплывала местность, теперь напоминающая мертвую зону: выжженная земля, усеянная телами и сгоревшей техникой.
Наконец — остановка и что-то знакомое впереди. БТР с этой страшной фотографии. Людмила не могла сдвинуться с места, так и осталась стоять, как прикованная к земле, а ее муж пошел за телом сына.
«Я видела, как он разрывал бушлат, чтобы посмотреть на татуировку — есть на руке татуировка, или ее нет… Есть… Это все, что можно было узнать. Только по тату… Не было уже ничего… На тот момент они лежали там уже вторую неделю. Сожженные тела, а теперь еще и обглоданные… Когда твоего ребенка несут к тебе в покрывале, а мимо едет колонна техники с пометкой [Z], у тебя под ногами трясется земля», — Людмила умолкает, будто собирается с силами, чтобы продолжить свою историю.
Из дома они с мужем взяли одеяло. В него и завернули тело Максима.
«Я говорю: «Толя, мы что, его в багажнике повезем?» Ну как это?! Ну вот как так может быть, чтобы повезти своего ребенка в багажнике? А он на меня смотрит и говорит: «Успокойся, отойди! Нам просто надо отсюда уехать», — продолжает Людмила.
И они поехали. Путь домой был очень долгим, ведь в тот момент люди массово бежали с юга и востока Украины. Но Людмиле и мужчине удалось прорваться. Россияне еще не успели расставить свои блокпосты на захваченной территории, поэтому их никто не останавливал.
«Первый блокпост украинский был в Кривом Роге. Нас подошел проверять молодой мальчик, совсем ребенок. Он попросил открыть багажник. А я говорю: «А можно не открывать?» А он: «Почему?» Отвечаю: «Потому что там наш сын».
Мы открыли багажник, он пошел позвать старшего, пришел и полицейский. Они взглянули и просто закрыли [крышку багажника]. Нас по Кривому Рогу пропустили всюду. Они передали номер машины, нас останавливали, смотрели номер и говорили «Счастливого пути!» — вспоминает женщина.
Дальше была Александрия (город в Кировоградской области Украины).
«Я не забуду никогда, как там нас тоже остановили. На нас наставили автоматы: вы везете тело, а никаких документов нет. И они на нас, что вы преступники. Я говорю: «Да, еще какие. Я говорю: вы преступников поймали, автоматы наставили, кричите «Руки на капот!» Говорю, кто-то из вас вез своего ребенка в багажнике машины? Вы своего ребенка с поля забирали? Вы заматывали его в покрывало и везли в багажнике машины?» — голос Людмилы дрожит от слез.
В Винницу они ехали 12 часов.
Людмила говорит, что сейчас укоряет себя за то, что не настояла на том, чтобы увидеть тело Максима.
«Мы приехали в морг. Там единственное, что они показали, — это руку моего ребенка. Больше я не видела ничего. Я видела каждый пальчик своего ребенка. Такой холодный-холодный, маленькие ноготки такие. И эта татуировка латинскими буквами: «Никогда не сдавайся». Как сказал патологоанатом, когда он уже мертв был, то его еще переехали. Ну для чего? Они что, боялись, что он сейчас встанет и будет догонять их? Ему осколком оторвало голову, как вы думаете, он бы их догнал, что они его еще и переехали? Они мне просто его не показывали, потому что у него не было головы».
«Толя говорит: помни его таким, каким он был. Он мой, он у меня самый лучший, это мой ребенок».
Сейчас Людмила пытается жить обычной жизнью, ходит на работу, ходит по дому, гуляет с собакой. Но, говорит, что внутри нее будто что-то перегорело.
А еще 25 числа каждого месяца она берет выходной, чтобы навестить могилу сына на кладбище.
«Я никогда не думала, что можно так ненавидеть», — признается женщина.
«Не то, что ненавидишь душой, ненавидишь каждой клеточкой тела. Не только одного Путина, ненавидишь всю нацию, потому что там не один Путин. Не Путин нажимает на кнопки, не Путин стреляет в наших детей. Я хочу, чтобы они почувствовали то, что чувствовали мы. Я хочу, чтобы каждая мать пришла на такое поле, где лежит ее сожженный ребенок. Возможно, это варварство, но я этого хочу».
Мы стоим посреди комнаты Максима. Боль Людмилы настолько сильна, что, кажется, ее можно коснуться рукой. Она прижимает к себе форму сына, словно стремится в последний раз его обнять, но он ускользает из ее объятий.
Мы не смогли связаться с воинской частью, где служил Максим Куприйчук, чтобы получить комментарий по поводу обстоятельств его гибели.
Анастасия Грибанова, Иван Ермаков, Клэр Пресс
BBC Украина
ХРОНИКИ и КОММЕНТАРИИ 